всегда делала, когда в доме затевалась какая-то работа, — после долгих препирательств пойдет на речку и пропадет там. Вернется, швырнет таз с бельем на лавку, мол, устала, сил у нее больше никаких нет отжать его как следует или повесить… Возьмет Александра Гавриловна белье в руки, повернет так-сяк, понюхает.

— Хорошо полоскала-то?

— Как умею, так и полоскала, — грубит в ответ Шурка.

Окунет в воду тряпку Александра Гавриловна — проверить, а вода сразу побелеет, помутнеет. Начнет ругать ленивую Шурку, а что толку? Та только отбрехивается:

— Плохо делаю — сами полощите.

Мне она как-то бесстыже призналась: а я нарочно все делаю так, чтоб меня больше не просили.

Вскоре Шурка уехала учиться на курсы связистов не то в Котельнич, не то в Шарью. Училась она, а может, уже и работала там все то время, что мы жили в Барановщине. Как гастролер наезжала лишь время от времени за продуктами. Но брала она не только чтобы прокормиться, а — тайком от Александры Гавриловны и Зойки — гораздо больше: отсыпала из мешков в клети горох, муку, отрезала сало, тащила картошку. И убиралась из дому, пока Александра Гавриловна была на работе. Зато каждый раз она возвращалась домой с новыми нарядами, которые, похваставшись передо мной и мамой, прятала в свой сундук с приданым.

— Так тесно же тебе, — помню, сказала мама, когда она напялила на себя белое матовое платье с блестящими цветочками. Платье в самом деле, казалось, вот-вот лопнет, не выдержав Шуркиных плотных форм.

— Пригодится, — ответствовала Шурка. — Зато почти задаром: всего пять кило картошки дала. — И стала лихо сдирать его с себя так, что платье трескалось по швам.

С Зойкой они жили недружно, все время ссорились. Зойка жалела мать, и из-за нее они частенько схлестывались.

— У-y, бессовестная, — корила Зойка, — мать как лошадь надрывается и на ферме, и дома, а ты только жрать горазда.

— А чего не жрать-то — тут все наше, — откликалась Шурка. — И дом, и огород, и корова.

— Корова! — возражала Зойка. — Корову-то всего два года как купили.

— А без нее у нас, что ли, не было коровы? Не было? И овцы были, и куры. Не было?

— Ну было, — соглашалась Зойка, — так и что?

— «Было», — дразнила ее Шурка. — Что ты помнишь? Тебе три сровнялось, когда она пришла. Это я вот все помню. У нас тогда и собака была, Розка. Помнишь, что ли?

— Помню Розку, так что? — терялась Зойка.

— А то. Где теперь Розка? Нету.

— Так она от старости подохла, — вконец запутывалась Зойка. — Чего ты ко мне привязалась, дура! Вот приедет папка, я ему все про тебя расскажу. Он тебя вожжами-то отходит.

— Отходит, как же. Я ему такое скажу… Гляди, вас бы с ней не отходил.

Зойка не выдерживала, кидалась на нее с кулаками, но Шурка была сильнее…

Сейчас Зойка… то бишь Зоя Порфирьевна живет в Кирове, работает на одной из фабрик мастером, пользуется уважением. И вместе с ней живет и престарелая Александра Гавриловна, вынянчившая ее детей. А вот Шурка!.. Много лет назад после долгого молчания прислала она сестре хвастливое письмо, и даже не письмо, открытку, что выходит замуж за военного. Больше от нее не было ни слуху ни духу.

Вспоминаются зимние вечера в Барановщине. Зимние — потому, наверное, что летние до самого сна проходили вне избы — то с работы колхозной только возвращались, то огород пололи. А зимние — те долгие, темные.

В щель стены между бревнами вставлена длиннущая березовая лучина. Она потрескивает и горит очень ярко, освещая все углы нашего дома. Но ее часто надо менять, так как она быстро сгорает. От лучины в избе сладковатый дух, и хоть горит она почти бездымно, все-таки постепенно начинает першить в горле. Поэтому лучиной пользовались не часто — тогда, когда нужен был большой свет. И потому это было вроде праздника. После лучины наш обычный фитилек в пузырьке с льняным маслом казался особенно жалким, слабеньким. Углы избы сразу темнели, только светилась середина нашего стола, за которым сидели все мы. Лишь Александра Гавриловна располагалась около печки со своей прялкой, ловко вращая веретено. Поплевывая на пальцы, она вытягивала свою бесконечную нить. Мы же сидели за столом, делали уроки.

Нет, нехорошо я сказала о нашем фитильке. Он изо всех своих силенок старался дать нам свет. Виноват ли он, что силенок было мало? Благодаря его стараниям мы читали, учились, умнели. Писали между строк в старых книгах, заменявших нам тетради. Вот уж работы было нашим учителям проверять наши задания! Лишь для контрольных работ полагалось нам по чистому листу, их привозили по строгому счету из района.

Хозяйка прядет, о чем-то разговаривает с мамой. Мама бесконечно чинит нашу ветхую одежонку. Мы трое — брат, я и Зойка — готовим уроки. Шурка лежит на печи, не то дремлет, не то разглядывает нас сверху.

Братишка все почесывается, поеживается. Мама не выдерживает:

— Кончишь ты наконец чесаться?

Но он, на минуту перестав, азартно чешется снова.

— Ну-ка, сними рубашку! — требует мама.

Мама оглядывает его худенькое тело со следами расчесов, ничего не находит подозрительного. Тут она берет его рубашку, тоже начинает изучать. Но прежде чем она что-то успевает увидеть, я вдруг замечаю ползающих по ней насекомых. Вши!

Мгновенно соображаю, что об этом нельзя говорить. Быстро выхватив из рук рубашку, будто просто хочу сменить ее, иду в клеть, где стоит наш сундучок с бельем.

Приношу, даю брату чистую рубашку.

— Надень.

И тут Шурка подает с печи свой голос:

— Что, вошей нашли?

— Чего говоришь-то? — испуганно возражаю я, понимая, что хозяйка может нас теперь выгнать.

— А то я не видела, — злорадствует Шурка.

Я не знаю, что сказать, коли она видела. Но тут, к счастью, вступается хозяйка:

— Че болтаешь? Разглядела она вошей с печи, как же. Были бы воши, у нас у всех были бы.

И правда, чудеса да и только. Мы жили все вместе в одной комнате. А мама, я и брат спали на одной большой деревянной кровати. И вот поди ж ты — вши были только у него.

Теперь каждый день мама по утрам осматривала его, одевала все чистое. А приходил он из школы весь усыпанный вшами. К его приходу мама калила утюг, чтобы прогладить всю его одежду, тут же запаривала ее, а ему выдавала чистое. Ничего не помогало. Мама пошла в школу выяснить, с кем он сидит…

Из школы пришла расстроенная. Когда мы остались с ней одни, она